Скорей бы настало завтра [Сборник 1962] - Евгений Захарович Воробьев

class="p1">Как все истребители, Лихоманов вел рассказ о бое с помощью обеих рук, причем его правая кисть изображала «ястребок», а левая — самолет противника. А когда Лихоманов рассказывал, как пристроился «фоккеру» в хвост и взял его в прицел, он шевелил большими пальцами, словно нажимал на гашетки.

Слушатели понимающе кивали. Остроушко изнывал от гордости, на щеках его горел девичий румянец. Он был бесконечно благодарен своему подопечному за то, что машина под номером тридцать четыре завоевала хорошую репутацию.

Шесть боевых вылетов и три сбитых самолета. Получается — по фашисту на каждые два вылета. Это же другая, совсем другая арифметика!

Лихоманов несколько растерянно оглядывался вокруг. Молодые летчики, его однокашники по школе, смотрели на него совсем не так, как вчера, позавчера. Он еще не понял, что отношение товарищей к нему изменилось. К былой непринужденности примешалось новоявленное почтение. Нет, они уже с Лихомановым не на равной ноге. Кто-то смотрел на него с жаркой и откровенной завистью. У всех было хорошее настроение. Лихоманов для каждого привез новую толику оптимизма и уверенности. Каждому дано сейчас помечтать: «Вот Лихоманову, такому же неопытному летчику, как я, удалось за один день стать героем. Значит, и мне это под силу! Значит, и мне в один прекрасный день посчастливится! И для меня не закрыт путь к славе!..»

Лихоманов рассказывал сейчас о бое прежде всего Гонтарю, а потом уже — всем остальным. Он как бы отчитывался перед Гонтарем. Одобрение Гонтаря сейчас самое желанное, и Лихоманов был счастлив увидеть, как Гонтарь заулыбался и одобрительно закивал взлохмаченной головой…

А Гонтарь вслушивался в рассказ Лихоманова и думал: «Неужто этого вот молодого крепыша все в полку, в том числе и я сам, считали слабаком?»

Из штабной землянки вышел Кротов, он направился своей моряцкой, вразвалочку, походкой к березовой нише, где у машины Лихоманова толпились техники, мотористы, летчики. Ворот гимнастерки у Кротова был широко распахнут, так что виднелась заветная тельняшка, — шея отдыхала от ларингофона.

Кротов подошел к новому напарнику, трижды обнял его и сказал:

— Молодчина! Молодец! Молодчага!!!

Это вышло случайно, но Остроушко про себя отметил, что на каждую похвалу, на каждое объятие пришлось по сбитой машине…

Гонтарь помрачнел и отвернулся. Нет, он не ревновал к успеху новичка, но понял — не летать ему больше в паре с Виктором Петровичем, не быть, как прежде, щитом командира, это место прочно занял Лихоманов…

Появилась запыхавшаяся до полусмерти Аннушка. Она бережно, как младенца, прижимала к груди жбан с квасом, отводя локтем прядь волос, падавших ей на лоб. Аннушка подбежала к Кротову и налила ему квасу.

Кротов взял стакан и великодушно уступил его Лихоманову:

— Пей, напарник. У тебя жажда сильнее была… Или забыл?

Кротов раскрыл в широкой улыбке рот и несколько раз похлопал по нему ладонью — совсем так, как это сделал Лихоманов там, в небе.

Лихоманов с наслаждением выпил ледяного кваса, обтер губы рукой, обметанной веснушками, и поблагодарил Аннушку. Она налила второй стакан для Виктора Петровича.

Только сейчас, взглянув на Гонтаря, Кротов, понял, что нечаянно, но сильно обидел его: не объяснил перед вылетом, почему дает сегодня отставку напарнику. Кротову стало стыдно своей давешней недогадливости. Он взял стакан и преподнес его Гонтарю, понуро стоявшему в отдалении. От неожиданности тот едва не выронил стакан из смуглых рук, не сразу решился его пригубить.

— Эх, жаль нет второго стакана, — вздохнул Кротов, пряча улыбку в уголках рта. — Мы бы с тобой чокнулись. Тебя тоже поздравить полагается…

Гонтарь высоко поднял смоляные брови.

— Ты назначен командиром звена. Разве не знаешь?

Гонтарь отрицательно покачал головой.

— Сейчас в штаб вызовут… Я-то за обедом в кают-компании еще не мог дать «добро». Многое от Лихоманова зависело…

Гонтарь понимающе кивнул. Лицо его прояснилось, словно он шагнул сейчас из тени на свет. Глаза загорелись горячим блеском, и сквозь смуглую кожу отчетливо проступил румянец.

Жбан был опустошен до дна прежде, чем квас потерял свою ледяную свежесть. Разговор о бое иссяк. Все разошлись по землянкам и шалашам.

5

Наконец-то Аннушка и Лихоманов остались вдвоем.

— Ах, если бы ты только знал… — Аннушка в смятении растеряла все слова.

— Знаю! — заверил счастливый Лихоманов. — А я жизнь заново прожил, Аннушка! За пятьдесят минут.

— Мне Гонтарь один наушник уступил…

— А земля — все-таки штука надежная, — во весь рот улыбался Лихоманов и на ходу засматривал Аннушке в глаза.

— Слушаю радио, а ничего, кроме своего сердца, не слышу…

— Вот сейчас ступаю, топчу траву и каждый шаг, ну буквально каждый шаг делаю с удовольствием.

— Хорошо, что до столовой еще далеко, — засмеялась Аннушка.

— Я на вашу палатку всегда сверху смотрю. И сегодня на нее курс держал. Когда планировал… Хотел еще ближе к тебе приземлиться, да не удалось…

— Вот что значит жажда! Даже про меня вспомнил.

— Аннушка, милая! Если бы ты только знала… — теперь настала его очередь потерять дар речи.

— Знаю, знаю, — рассмеялась Аннушка.

— Вот не замечал, что на аэродроме столько цветов… Тут и клевер, и ромашки, и васильки, и колокольчики…

— А я сегодня новый рапорт подала.

— Что сказали?

— Что может наш комендант сказать? — Аннушка сердито хмыкнула. — Если у него душа ежом стоит…

— Я сам, Аннушка, похлопочу. С комэском поговорю. Или прямо к начальнику штаба полка. А еще лучше — доложу комдиву!..

Аннушка поглядела с веселым удивлением — вот ведь как может внезапно измениться человек! И шаг будто стал шире, и смотрит независимей, и разговаривает вольнее. Неужто для всего этого хватило пятидесяти минут, которые он провел в своей «тридцатьчетверке» там, в поднебесье?

Не по нутру Аннушке шумливая бойкость иных молодых людей. Ей нравилось, что Михаил всегда держится в тени, не лезет на глаза начальству, молчалив, самолюбив. Но одно дело — скромность, а другое дело — неуверенность в себе, какая-то постоянная скованность; прежде она сквозила и в словах его, и в жестах, и в поступках. Неужто дело в том, что за широкими плечами Михаила было всего пять боевых вылетов и ноль сбитых самолетов? Михаил отлично знал, что числится в негласном списке полковых слабаков, и это сказывалось во всем его поведении…

— Конечно, хорошо бы генералу доложить, — вздохнула Аннушка. — А я не подведу. Материальную часть знаю сносно…

— Сносно — это плохо, Аннушка. По себе теперь знаю. Хорошо — это сносно. А вот отлично — это хорошо.

Аннушка с удивлением прислушивалась к строгим и твердым интонациям в голосе Михаила.

Он неожиданно расхохотался и положил ей на талию свою тяжелую